В этой статье мы поговорим о том, как депрессия связана с детским опытом и какими факторами личной истории определяется риск ее возникновения во взрослости.
З. Фрейд, который положил начало клиническому анализу данной темы, считает депрессию наследием первичной «потребности в помощи» у младенца, совершенно бессильного и неспособного выжить без заботы другого. Соответственно, первичные депрессивные чувства могут возникать уже в младенчестве в связи с отсутствием заботящегося объекта или разлучения с ним.
Во взрослом возрасте депрессивные симптомы также сигнализируют о том, что человек жаждет участия со стороны Другого (по аналогии с плачем ребенка, жаждущего помощи от матери). Но мать не всегда может вовремя услышать и не всегда способна откликнуться именно так, как нужно ребенку и в тот самый момент, когда ему это нужно. Во взрослости мы можем продолжать переживать этот дефицит на бессознательном уровне. И даже в тех случаях, когда депрессивный человек глубоко убежден, что ему никто не нужен, что он хочет, чтобы все его оставили в покое, мы должны понимать: в глубине души он надеется на Всемогущего Другого, который придет ему на помощь.
Процесс взросления каждого человека неизбежно связан с проживанием чреды потерь и разочарований. Конечно, через них легче пройти, чувствуя любовь со стороны родителей и доверие к ним. Но это идеальная ситуация. В реальной жизни чувства к родителям сложны и амбивалентны, и воспоминания о детстве тоже могут быть очень разными. Так что в нашей психике далеко не всегда формируется «подушка безопасности», которая могла бы сработать в ситуации столкновения с тяжелыми событиями внешней и внутренней реальности.
Поэтому мы порой принимаем за реальность иллюзию о том, что можно как-нибудь исхитриться и прожить без потерь, что можно не выбирать из альтернатив, а взять «все и сразу» (то есть, выбрав что-то одно, не потерять другое). Но реальность все равно поступит по-своему, и чем хуже мы умеем терять, горевать и отпускать, тем ближе к нам подбирается депрессия.
В соответствии с психоаналитической теорией, чем раньше произошла та или иная критическая фрустрация, тем выше риск возникновения в будущем эмоциональных расстройств и тем в более тяжелой форме они могут проявляться. Эта закономерность распространяется и на расстройства депрессивного спектра, в отношении которых многие аналитики придерживаются мнения о критическом влиянии на их возникновение ранних (доэдипальных – то есть первые три года жизни) эмоциональных дефицитов, ведущих к образованию так называемых нарциссических лакун (отсутствие «базового доверия» по Э. Эриксону или «надежной привязанности» по Дж. Боулби).
Когда ребенок, в силу разных причин, не получает от родителей достаточной заботы и восхищения, когда они воспринимаются ребенком как эмоционально недоступные, он испытывает постоянную потребность в нарциссическом вкладе извне (в том, чтобы восполнить эти родительские дефициты).
Американский психоаналитик Нэнси Мак-Вильямс предлагает выделять два типа депрессивной личности, складывающейся под влиянием определенных нарушений в ранних объектных отношениях:
Любой ребенок долгое время находится в экзистенциально обусловленном состоянии зависимости от родителей. Если он чувствует, что те, от кого он зависит, ненадежны и им нельзя доверять, ему не остается ничего другого, кроме как выбирать, принять эту реальность или отрицать ее.
Если он ее примет, результатом может стать вывод, что жизнь пуста, бессмысленна, и сам он не может ни на что повлиять, и поэтому он живет с хроническим чувством пустоты, тоски, ощущением тщетности и экзистенциального отчаяния.
Данную версию депрессивного расстройства обычно называют анаклитической (в переводе с греческого «анаклитический» означает «прилегающий», «примыкающий»). Она характеризуется тенденцией к симбиотическим отношениям, зависимыми личностными тенденциями, страхом отвержения и неумением опираться на себя.
Другую разновидность депрессивного склада личности Н. Мак-Вильямс описывает так:
Если же он предпочтет пойти по пути отрицания того, что люди, от которых он зависит, ненадежны (потому что иначе он обречен на то, чтобы жить в вечном страхе), он может убедить себя, что источник его несчастья находится внутри него самого. В этом случае у него останется надежда, что если он будет непрестанно совершенствовать самого себя, то ситуация может измениться к лучшему.
И здесь мы имеет дело с интроективной (дословный перевод с латинского термина «интроекция» – «помещение вовнутрь») версией депрессивного расстройства, для которой характерны акценты на самокритике и чувстве вины, а также болезненная сосредоточенность на достижениях.
И в том, и в другом случае речь идет об эмоциональной и/или физической дефицитарности взрослого в тот период жизни ребенка, когда он сам, в силу возраста, лишен адекватных психических инструментов для обработки горя, переживаемого из-за ощущения себя оставленным, брошенным. В результате, ребенок вынужден отказаться от объектно-зависимого поведения, несмотря на то, что зависимость еще ему нужна и важна.
Похожая идея встречается в работе американского психиатра Сильвано Ариети, который заметил, что общей чертой семей пациентов с депрессией является возложение на них в слишком раннем возрасте эмоциональной ответственности, от которой отказываются взрослые члены семьи. Атмосфера в таких семьях часто пропитана непомерной серьезностью, там катастрофически не хватает непосредственности и смеха; при этом внутри семьи существует сильная взаимозависимость, а ребенок негласно «назначается ответственным» за психическое благополучие всех остальных.
Таким образом, – продолжает Ариети, – ребенок видит свою задачу в том, чтобы скрасить жизнь своих близких, и чувствует себя виноватым, даже предателем, если реализует собственные желания и получает удовольствие от чего-либо, не имеющего непосредственного отношения к семейным ценностям; он сосредоточен на том, чтобы удовлетворять, «радовать» родителей, которые готовы «озолотить» его крохами своей любви исключительно в моменты подчинения и послушания.
Английский психоаналитик Мелани Кляйн обращает наше внимание на нарушения в процессах проекции-интроекции в период младенчества и раннего детства и их связь с депрессивными расстройствами во взрослом возрасте. Если первым опытом младенца оказываются сильные фрустрации со стороны объекта (матери), – отмечает Кляйн, -то его собственная врожденная агрессия не получает переработки, необходимой для того, чтобы интроецировать позитивный образ родителя, причем даже в тех случаях, когда более поздний опыт оказывается благоприятным.
По убеждению М. Кляйн, именно первичный опыт является основополагающим: если изначально у ребенка есть возможность пережить значимого Другого как хороший, то есть удовлетворяющий, принимающий, доступный объект, то у него формируется способность к объектному постоянству, и если далее он сталкивается с разлукой/потерей, у него сохраняется уверенность в том, что объект в конечном итоге вернется в целостности и сохранности.
Соответственно, при недостаточности принимающей (контейнирующей) функции родителя, ребенок будет связывать любую потерю с собственными агрессивными импульсами, чувствуя прямую ответственность (и, следовательно, вину) за конец связи (то есть конец близких отношений) с объектом.
Кроме того, вытесненная или диссоциированная агрессия (для спасения значимого Другого от ее разрушительной силы) неизбежно «ужесточает» Супер-Эго, либо в части Эго-идеала (нарциссический вариант компенсаторной идеализации, при которой идеал становится чрезвычайно оторванным от реальности), либо в части Совести (склонность к переживанию вины и самоуничижению).
Еще одним значимым фактором, влияющим на предрасположенность ребенка к депрессии, является депрессивное расстройство у его матери. Французский психоаналитик Андре Грин вводит понятие «мертвая мать», характеризуя им физически присутствующую, но эмоционально отсутствующую депрессивную мать, которая в глазах ребенка предстает практически неодушевленным объектом, неспособным к любви и недоступным для эмоционально окрашенного общения. В итоге, ребенок интроецирует ее как «смертоносный объект», вредоносный для собственного развития.
Депрессивная мать делает невозможной нормальную сепарацию ребенка, когда для этого приходит время, и транслирует ему, посредством проективной идентификации, интенсивную вину. Из-за этого у ребенка возникает ощущение, что он и никто другой является виновником депрессии матери и отсутствия у нее способности его любить. Он может чувствовать себя виноватым, даже когда обращается к ней с тривиальными просьбами, вплоть до убеждения, что сам факт его существования является проклятием для его матери.
Потеря матери как необходимый этап психического развития
Одна из основных идей психоанализа состоит в том, что важной вехой в развитии человека является достижение им автономии, то есть преодоление первоначального симбиоза с матерью. Именно об этом говорит нам миф об Эдипе (во Фрейдовском понимании этой истории).
При нормативном развитии выход из эдипальной фазы санкционирует для ребенка разочарование и бессилие перед лицом неизбежной утраты, т. е. осознание того, что желанный объект (мать) больше недостижим.
Французский психоаналитик Юлия Кристева высказывается на эту тему более определенно и более жестко:
Для мужчины и для женщины потеря матери является биологической и психической необходимостью, первой вехой автономизации. Убийство матери — наша жизненная потребность, условие sine qua non (непременное) нашей индивидуации.
Главное — чтобы оно осуществлялось оптимальным образом и могло подвергаться эротизации: либо потерянный объект должен обнаружиться в качестве эротического объекта (таков случай мужской гетеросексуальности и женской гомосексуальности), либо потерянный объект должен переноситься в невероятном символическом усилии, начинанием которого можно только восхищаться, — в усилии, которое эротизирует другого (другой пол — в случае гетеросексуальной женщины) или же преобразует в «сублимированный» эротический объект культурные конструкции (здесь можно вспомнить об инвестированиях мужчинами и женщинами социальных связей, интеллектуальных и эстетических производств и т.д.).
Итальянский аналитик Стефано Андреоли, продолжая идею Ю. Кристевой, отмечает, что даже в наиболее благоприятных случаях (а тем более, в менее благоприятных), удаление от матери и обретение автономии оставляет на взрослом человеке до конца не заживающую рану, своего рода «постоянную тоску по совершенному недостижимому состоянию». Он пишет:
Эта тоска звучит в каждом из нас некой ностальгической мелодией, оставаясь за пределами сознательной памяти, но обретая надежное пристанище в архаическом довербальном бессознательном.
Именно эта тоска, эта мелодия питает с давних времен творения художников и поэтов, в которых они идеализируют далекое и безвозвратно ушедшее прошлое, романтизируя боль потери, или описывают некий экзистенциальной дискомфорт через такие понятия, как скука (Ennui), боль жизни (Сплин — от греч. splèn, т.е. селезенка, местопребывание черной желчи). Не случайно Фрейд именно из-за этой склонности продолжать желать того, чего он никогда не сможет достичь, определял человека как «инвалида жизни».
В некотором смысле, всякую психопатологию можно было бы определить как обострение ностальгии по исходному состоянию абсолютного покоя, которое доступно человеку только во внутриутробном периоде, а также по всему тому, что к нему прилагается: по всемогуществу, бессмертию, совершенству, — то есть как регрессивный побег от реальности настоящего к безмятежности далекого (до рождения на свет) прошлого.
Иллюстрация к статье: Арнольд Бёклин. Вилла у моря. 1871-1874. From Wikimedia Commons, the free media repository
