Случай Сергея Панкеева или Человека-Волка, одного из пяти самых известных пациентов Зигмунда Фрейда – прекрасная, хоть и сложная иллюстрация аналитического процесса как выстраивания историчности субъекта. Многие важные вехи в этом случае обнаруживают себя через механизм последействия и только под конец анализа, что не исключает возможных смещений акцента. Таким образом, все эпизоды истории Панкеева следует рассматривать как одинаково значимые.
Для начала можно представить краткую хронологию, сконструированную после знакомства с описанием случая, с самого рождения Сергея Панкеева до его прихода в анализ. Со слов матери он знал, что родился в рубашке, а возрасте трех месяцев он заболел столь тяжело, что, готовясь к худшему, родители купили для него погребальный саван. Впоследствии этим объясняется представление Панкеева о себе как об особенном, счастливом ребенке, с которым не может случиться ничего плохого. В возрасте до полутора лет он имел нарушение аппетита. В полтора года, как предполагается, он наблюдал первосцену либо сконструировал первофантазию (сцену родительского коитуса) на основе впечатлений от встречи с родителями и наблюдений за животными. Он прервал происходящее, прибегнув к активному действию – дефекации и крику. В дальнейшем его развитие, кажется, проходило нормально. Позже сцена с Грушей, которую Панкеев помнил отрывочно, но реконструированная в ходе анализа, показала, что активность по-прежнему оставалась за ним благодаря ранней идентификации с отцом – в уретральной эротике проявлялась его мужественность. Приблизительно в три года произошло совращение пациента его сестрой, старшей на два года, что повлекло за собой нарушение и отклонение развития, а позже эти тенденции усугубились из-за угрозы кастрации со стороны няни. Его сексуальная цель стала пассивной, несовместимой с мужественностью. Фрейд отмечает, что после этого пациент регрессировал к анально-садистической организации. Наряду с сохранением садистического компонента (жестокость в отношении мелких животных), у него возникал и мазохистический, проявляющийся в чувстве вины и стыда и провоцировании отца на наказание. В тот же период у Панкеева возникали два важнейших вопроса в ключе детского сексуального исследования, которые и в дальнейшем будут определять его самочувствие и выбор объекта: откуда берутся дети и реальна ли кастрация.
Незадолго до четвертого дня рождения Панкеев увидел сон о белых волках, ставший знаковым для данного психоаналитического случая. В механизме последействия для него повторно открылись детали первосцены (или первофантазии) и стали действенными впечатления от ее созерцания. Эта сцена содержала ответы на его вопросы, но по этой же причине она была отброшена. После этого Панкеев долгое время боялся, что ему снова приснится страшный сон. Фрейд описывает динамику его дальнейшего развития так: в бессознательном оставалась восстановленная после разрушения совращением генитальная организация, а также сильная гомосексуальность. В сознании же, вероятно, сохранялись садистические и мазохистические течения, отрицание сексуальности и отвержение господствующих мазохистических целей для сохранения нарциссизма. В этот период имеют место и фобические проявления (в отношении волков и картинки с «вертикальным» волком), и истерические (конверсионные симптомы – эпизодические нарушения кишечных функций). В то же время Панкеев пережил эпизод неожиданного необъяснимого страха перед желтой бабочкой.
В возрасте между четырьмя с половиной и пятью годами мать и няня начали знакомить Панкеева с Библией. Сначала он отреагировал на это сопротивлением, отказом, как он обыкновенно реагировал на все новое. Фрейд объясняет это конституциональной склонностью пациента к фиксации, а также предполагает, что то, что должно было быть сублимировано с помощью обращения к религии, уже было вытеснено ранее, а именно – сильная гомосексуальная установка в отношении отца, и эта установка должна была еще связаться с сублимированной частью (то есть, преодолеть вытеснение). Далее из обращения Панкеева к религии возникли новые симптомы – навязчивость, проявляющаяся в регулярном вечернем церемониале с долгими молитвами и необходимостью поцеловать все иконы в комнате. Садомазохистические проявления и фобия сошли на нет, но появились мучительные богохульные мысли. В его вопросах о боге анатомического характера проявилось продолжение его ранних сексуальных исследований и возвращение вытесненного. Симптомы навязчивости, пропорциональные интенсивности богохульных мыслей, вместе с присоединившейся в шесть лет (после посещения в санатории тяжелобольного отца) необходимостью особым образом дышать в присутствии стариков и калек, чтобы не стать таким, как они, сохранялись у Панкеева примерно до восьми (или десяти) лет. В десятилетнем возрасте, после знакомства с учителем-немцем, который не разделял религиозной веры, навязчивая набожность Панкеева исчезла. Также влияние этого учителя прослеживалось в его жизни и в дальнейшем, когда долго отдавал предпочтение всему немецкому.
В период пубертата у Панкеева возникали приступы влюбленности, как называет Фрейд его эпизоды увлечения с преувеличенной зависимостью от женщин. Объясняется это полным вытеснением гомосексуальной установки и необходимостью поддерживать это вытеснение. В семнадцать лет у Панкеева обнаружилась гонорейная инфекция, что привело его к нервному срыву. Он потерял интерес к внешнему миру, видел его безразличным и тусклым, словно сам был «отделен» от мира постоянной пеленой перед глазами. Он был несчастен после крушения своей иллюзии «счастливого ребенка», что и привело его в анализ к Фрейду.
Этот случай оставляет много вопросов, и касательно диагностики, и насчет возможности иных интерпретаций (хотя Фрейд объясняет отсутствие вариаций в интерпретациях необходимостью краткого изложения очень длинного и сложного клинического случая), и в отношении расставленных акцентов – действительно ли наибольшее влияние на возникновение заболевания оказали именно те эпизоды, которые наиболее подробно описаны. К сожалению, Фрейд принял решение практически ничего не говорить о взрослом заболевании и ограничиться детальным описанием инфантильного невроза. Но событие, которое привело Панкеева за помощью, заслуживало большего внимания. Что именно оно пробудило в последействии? Какая травма сравнима с этим крушением иллюзии собственной исключительности? И почему эта иллюзия была настолько важна, что без нее пациент фактически отказывается от жизни (стал «нежизнеспособен») и уже, можно сказать, жил под погребальным саваном? Возможно, его симптомы можно было бы сравнить с фантазией об андрогине, высшем существе, способном к коитусу с самим собой, такая фантазия помогла бы сохранить иллюзию собственной исключительности, однако в ходе анализа возникает более удачная сублимация – становление уникальным пациентом, внесшим особый вклад в развитие психоаналитической теории. Итак, на основании запроса можно предполагать, что проблема вторичного нарциссизма играет важную роль в данном клиническом случае. С другой стороны, кажется, что перед Панкеевым стоял буквально вопрос жизни и смерти.
Следующий вопрос, точнее, блок вопросов связан непосредственно с Эдиповым комплексом и воссозданием первосцены (превофантазии) – они реконструируются вокруг сновидения о волках на дереве. Сказка о портном, с которой связывается сновидение, содержит сюжет о кастрации, но кастрации подвергается старый, матерый волк. Идет ли во сне речь о желании кастрировать отца? В одном из воспоминаний Панкеева отец разрубил топором змею, а позже сам он начал резать животных (гусениц, которые сходны со змеями, и которых он считал «мальчиками»). Фрейд полагал, что идентификация с отцом является следствием страха кастрации, это также и следствие собственной агрессии. Агрессия, которую ребенок не смеет направить против отца, «перехватывается» Сверх-Я и направляется на инстанцию Я. Так и происходило с Панкеевым в его мазохистических склонностях и фантазиях о наказании мальчиков, а также в страшной галлюцинации об отрезанном пальце. Другой вопрос в толковании этого сна – ореховое дерево, с которым приводится единственная ассоциация – рождественская елка. Она является символом вечной жизни и ассоциируется с фаллосом, не теряющим эрекции. Волки сидят вокруг массивного ствола, который на некоторых рисунках Панкеева выглядит обломанным. Фактически, это те же волки, что влезли на спину старого, «кастрированного» волка в сказке, они присвоили себе его могущество в генитальном плане. Тогда речь идет о желании занять место отца, и волки, сидящие вокруг ствола, как дети тотема вокруг тотемного столба, понятным образом напоминают Фрейду его концепцию, изложенную в «Тотем и табу». Может, в стремлении отстоять эту концепцию он и говорит о филогенетических схемах, которые плохо вписываются в его взгляды. Но, кроме этого, ассоциативно связаны рождественская елка и день рождения Панкеева, день, который всегда напоминает о смерти. Совершенно неподвижные, белые волки, которые смотрят на лежащего сновидца, словно призраки или фигуры в саванах – в этой картине есть некое ощущение тишины, статичности и безжизненности. Также с открывающимся окном ассоциируется и пелена перед глазами, на которую во взрослом возрасте жаловался Панкеев и которая лишь эпизодически спадала – это и рубашка, связанная с рождением, и купленный саван, связанный со скорой смертью.
Сновидение может также отсылать к воспоминаниям о сестре. В сцене соблазнения сестра, в том числе, разглядывала брата, а позже она пугала его, показывая ему картинку с волком — может, в таком случае и волк, который смотрит, означает ее? Во время изучения Библии отрывок о злых духах в виде свиней напомнил Панкееву, как его сестра упала в грязь. Сестра для него была как свинья, аналогично тому, что звучало в его навязчивых мыслях: бог свинья и грязь (или дерьмо). Возможно, ее смерть напомнила ему о желании смерти отца. Можно предположить, что сестра воспринималась им как отец без пениса, кастрированный отец. Также здесь можно вспомнить, что родители говорили Панкееву, что ему нужно было родиться девочкой, а сестре мальчиком. С одной стороны, это еще раз дает возможность рассмотреть сестру как мужчину без пениса, а также может означать, что в рождении пациента было что-то не так, он родился не таким, каким его ожидали (это вопрос об Идеале Я, к которому еще придется вернуться).
Также неоднозначны воспоминания Панкеева об овцах. У этих животных или у сопровождающих их собак он предположительно мог наблюдать коитус, чтобы на этой основе выстроить первофантазию. Известно, что среди овец была эпидемия, а после инъекций они все равно умирали, в еще больших мучениях. Перенесенная в детстве малярия могла напомнить Панкееву о болезни овец и установить связь коитуса и смерти. Примерно в тот период, когда мальчик уже мог видеть (или создать в фантазии) первосцену, и когда случилась эпидемия среди овец, у него был страх умереть от дизентерии. Если это так, то может сформироваться следующая конструкция: «Я видел спаривание овец и видел их болезнь и смерть, теперь я болен и могу умереть – значит, со мной произошло совращение?». Если смерть и коитус для него тесно ассоциативно связаны, а в семнадцать лет эти представления снова активировались в последействии из-за выявления гонореи, тогда может ли его сильная привязанность к женщине быть страхом смерти, нежеланием отделяться от родительской фигуры (предстающей комбинированной в доэдипальной логике) и рождаться? Ведь только тот, кто не родился, может избежать смерти, и именно для этого была нужна его иллюзия «счастливой рубашки».
Следующий интересный момент – период набожности с мучительными навязчивыми мыслями. В этот период жизни Панкеева божественное, возвышенное соседствовало в его психической жизни с низменным, экскрементальным, причем второе усиленно отрицается как неприемлемое. В связи с этим возникает вопрос, не была ли конструкция первосцены полностью вытеснена с регрессией, по-видимому, к более ранней инфантильной сексуальной теории об анальном рождении? Хотя эта теория и первофантазия могут сосуществовать, очевидно, именно она остается для пациента предпочтительной на протяжении всей жизни, однако с ней неизбежно восприятие себя как экскрементального ребенка, а, значит, того, что выбрасывается, и потому такое представление для сознания неприемлемо. Вопрос, который занимает Панкеева в то время: может ли испражняться Христос, с которым он себя ассоциирует. И он конструирует для себя представление, что Христос не нуждается в том, чтобы испражняться. С одной стороны, это выглядит как рационализация, противопоставленная навязчивой мысли о том, что бог грязь и дерьмо (тоже экскрементальный ребенок), с другой стороны здесь впервые могла возникнуть идея о не производящем детей, самодостаточном сверхсуществе, исключенном из человеческого порядка жизни. Это еще не андрогин, способный на коитус с самим собой, который является более «приземленной» и компромиссной конструкцией, но уже проявление вторичного нарциссизма. В тот же период у Панкеева возникает еще один симптом – необходимость особым образом дышать в присутствии калек, больных и т.п., чтобы не стать таким, как они. Возможно, здесь в последействии реактивировались все его прежние страхи перед болезнями, к тому же, верующих принято называть паствой, а бога – пастырем, что могло пробудить неоднозначные воспоминания об овцах. Но также возникновение этого симптома связано с эпизодом посещения тяжелобольного отца в санатории. Отец в этой ситуации, очевидно, уже лишен могущества, возможно, он воспринимается как кастрированный. Кроме того, идентификации Панкеева в тот период могут указывать снова на тему смерти: Адам становится смертным, Христос с рождения обречен на смерть, отец был при смерти, на его улице умер мальчик. Тема смерти прослеживается и в эпизоде с внезапным страхом перед желтой бабочкой. Панкеев сам проводит ассоциацию «бабочка – бабушка» на родном языке, и, думаю, он мог знать, что такое название бабочки (как и стрекозы в украинском языке – бабка) связано с поверьем, что эти насекомые являются душами умерших и предвестниками смерти. То, как бабочка раскрыла крылья, ассоциировалось у него с тем, как женщина раздвигает ноги — при коитусе, но также и при родах. Однако это представление о коитусе, видимо, как и «нормальная» теория о появлении из лона матери, для пациента были неприемлемы, и столкновение с ними вызывало страх.
Именно страх имеет решающее значение для данного случая. После сновидения о волках мальчик долго боялся, что ему вновь приснится страшный сон. Он боялся страха. Здесь нет механизма фобии, которая охватывает все новые представления, которые можно связать с замещающим, как это было у маленького Ганса. Если Ганс переводит страх в боязнь, то Панкеев, очевидно, только пытается. Его страх появляется в ситуациях, затрагивающих темы рождения и смерти, вопрос появления на свет. Он выстроил первофантазию, но дальше был характеризующий это случай механизм отбрасывания. Явился страх, базовый страх утраты самого себя: «если я откуда-то появился, значит, я куда-то исчезну». Об этом мог быть его страх бабочки как страх перед тем местом, где он уже бывал, словно встреча со своим желанием туда вернуться. Это опасное приближение к объекту желания, словно само это место хочет его возвращения. Взрослый Панкеев несчастен, так как рухнула его иллюзия исключительности, счастливости. И кроме этой иллюзии у него словно нет других представлений о себе. Ему словно не хватает идентификаций, с помощью которых он мог бы собрать себя. Отец предстает кастрированным – его невозможно признать как обладающего потенцией, нет необходимой идентификации с ним, что, очевидно, влечет некую проблему в образовании Идеала Я. Он – субъект, так и не признавший себя смертным и наделенным полом. Только надежная идентификация могла помочь ему начать жить «без рубашки». В его ключевом сновидении наибольшее впечатление производит взгляд, встреча с ним там, где его не могло быть в привычном пейзаже, который Панкеев видел за окном каждый день. Опасение, что волки съедят его, в контексте этого сна выглядит как поздняя попытка рационализации, которая так и не перевела страх в боязнь.
Примечательно также то, что это раннее сновидение неоднократно вновь снилось к Панкееву в ходе анализа, лишь с незначительными модификациями. К сожалению, нет никаких сведений, какие именно это модификации – может, в них и был ключ к его разгадке. У меня есть информация лишь об одном из поздних вариантов сновидения: в нем окно распахивается, и за ним находится лишь ореховое дерево, не вызывающее никакой тревоги и описываемое Панкеевым как очень красивое. Он словно вновь нагружает либидо объекты внешнего мира, снова готов жить, когда на него никто не смотрит.
Интересна также связь этого сна с впечатлением о деревьях в первом поместье, которые были полностью белыми от гусениц. Гусениц, как уже было сказано, Панкеев в детстве считал мальчиками, а бабочек – девочками. Мальчики – гусеницы, волки – сидят вокруг ствола и смотрят на него. Множество мальчиков, которые смотрят на другого мальчика, который утрачивает себя. Сновидение словно обнаруживало некие трудности в идентификации, недостаточность их для построения образа себя.
Вопрос собственной ценности уже стоял у Панкеева ранее, и рассматривать его необходимо в контексте отношений со значимыми объектами. Он не такой, как от него ожидали, у него есть «плохость», но в этой «плохости» он и перестает быть кротким, как девочка, он борется за себя. И в дальнейшем его идентификации сугубо мужские, а увлечение оружием в зрелые годы вновь служит подчеркиванию мужества. Возможно, он не просто вытесняет гомосексуальную установку – он не выстраивает анальную эротику потому, что уподобиться девочке значит для него утратить себя, став объектом наслаждения другого. Он выстраивает фантазию о комбинированной родительской фигуре и вечных рождениях, «прилипает» к женщине, т.к. боится быть выброшенным как экскрементальный объект. Его попытка склонить сестру к близости уже во взрослые годы, и последующее переключение на служанку с таким же именем можно рассмотреть как навязчивое повторение с целью овладеть ситуацией соблазнения, расставить роли так, как они должны были быть, где он мужчина и активен. Последующие простые девушки лишь продолжали эту цепочку замещений. Здесь же обнаруживается и недостаточность запрета на инцест, необходимого для разрешения Эдипова комплекса и становления человеческим субъектом. Фрейд пишет, что «он не хочет ничего знать о кастрации», но Панкееву приходится знать о ней, когда она скрывается за страхом смерти. В его переживаниях обнаруживается сближение с бессознательным, в котором смерти нет и не может быть. Но возможна ли тогда жизнь? Кастрация становится для него слишком дорогой платой за существование. Такая конструкция не отвечает на вопросы – кажется, она даже не проясняет ничего, кроме того, что анализ доходит до фундаментального вопроса о появлении на свет и смысле жизни.
Последний вопрос, который остается после знакомства с данным случаем, обращен уже не к истории Панкеева, а к Фрейду и его взглядам. Вызывает недоумение, почему, уже отказавшись от теории раннего соблазнения, он так настаивает на реальности первосцены? Возможно, он не мог иначе объяснить ту силу впечатления, произведенного на пациента сном о волках. Фрейд чувствует, что в этом сне есть столкновение с чем-то, влияние чего на психическую жизнь Панкеева становится решающим, и в качестве такого может предложить лишь встречу с первосценой, причем не в фантазии, так как построение фантазии уже предполагает вопрос и наличие неких отрывочных впечатлений, из которых можно ее строить. Встреча же с первосценой, наблюдение в реальности предполагает здесь неподготовленность к ее восприятию, и именно этим объясняется возникший в сновидении ужас. Выстраивание первофантазии столь удивляет Фрейда, что ему трудно найти объяснение этому феномену, и в его поиске он готов выйти за пределы индивидуального опыта. Тем не менее, Фрейд подчеркивает, что такой шаг можно делать только тогда, когда данные онтогенеза исчерпаны. Как видно из данного случая, постоянно обновляющиеся в последействии, они не исчерпаны никогда.
